Неточные совпадения
— Я утверждаю: искусство только тогда выполнит свое провиденциальное назначение, когда оно начнет говорить
языком непонятным, который будет способен вызывать такой же священный трепет пред тайной — какой вызывается у нас церковнославянским
языком богослужений, у католиков —
латинским.
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает
латинского и церковнославянского
языка. Искусство должно говорить
языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
— Кто? — повторил Козлов, — учитель
латинского и греческого
языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
Мне припомнилась школьная скамья, где сидя, бывало, мучаешься до пота над «мудреным» переводом с
латинского или немецкого
языков, а учитель, как теперь адмирал, торопит, спрашивает: «Скоро ли? готово ли? Покажите, — говорит, — мне, прежде, нежели дадите переписывать…»
Главное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный
язык, они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да еще, для большей легкости, оставляя все
латинские слова in crudo, [в нетронутом виде (лат.).] давая им православные окончания и семь русских падежей.
Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или худым, до того нет нужды; да вещают, немецкий
язык удобен ли к преложению на оной того, что греческие и
латинские изящные писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и о науках писали точнейше и разумнейше?
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого,
латинского или другого
языка переводимо не было на немецкий
язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
Мы видели книги, до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающиеся, переведенные с
латинского на немецкий
язык и неблагопристойно для святого закона в руках простого народа обращающиеся; что ж сказать наконец о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими писаны разумно и тщательно, но наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшего и ученейшего человека едва на оную достаточна целая жизнь.
Английский
язык, а потом
латинский старался я вам известнее сделать других.
Ибо те, которые были сведущи в
языке латинском, казалось, были уже ограждены от заблуждения, ему неприступны и, что читали, понимали ясно и некриво [Сравнить с ним можно дозволение иметь книги иностранные всякого рода и запрещение таковых же на
языке народном.].
Указ о неиздании книг греческих,
латинских и пр. на народном
языке без предварительного ученых удостоения 1486 года. [Кодекс дипломатический, изданный Гуденом. Том IV.]
Тако Ломоносов, получивши сведение
латинского и греческого
языков, пожирал красоты древних витий и стихотворцев.
Еще с первого экзамена все с трепетом рассказывали про
латинского профессора, который был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых людей, особенно своекоштных, и говоривший будто бы только на
латинском или греческом
языке.
Желая, например, открыть сущность какой-нибудь вещи, он часто спрашивал, как она называется на
языке еврейском, как ближайшем к
языку натуры, и если сего названия не знали, вопрошал о греческом имени, а если и того не могли ему сказать, то спрашивал уже о
латинском слове, и когда ему нарочно сказывали не настоящее имя вещи, то Бем по наружным признакам угадывал, что имя этой вещи не таково.
Особенно памятны мне стихи одного путешественника, графа Мантейфеля, который прислал их Софье Николавне при самом почтительном письме на французском
языке, с приложением экземпляра огромного сочинения в пяти томах in quarto [In quarto —
латинское «in» значит «в», a «quarlus» «четвертый», инкварто — размер книги, ее формат в четвертую часть бумажного листа.] доктора Бухана, [Бухан Вильям (1721–1805) — английский врач, автор популярной в то время книги «Полный и всеобщий домашний лечебник…» На русский
язык переведена в 1710–1712 гг.] только что переведенного с английского на русский
язык и бывшего тогда знаменитою новостью в медицине.
— Начну с
языков: Василий Илларионович знает в совершенстве
латинский, греческий, говорит по-испански, по-французски, по-английски…
Пигасов сам себя воспитывал, сам определил себя в уездное училище, потом в гимназию, выучился
языкам, французскому, немецкому и даже
латинскому, и, выйдя из гимназии с отличным аттестатом, отправился в Дерпт, где постоянно боролся с нуждою, но выдержал трехгодичный курс до конца.
В строгом смысле человек с десять, разумеется в том числе и я, не стоили этого назначения по неимению достаточных знаний и по молодости; не говорю уже о том, что никто не знал по-латыни и весьма немногие знали немецкий
язык, а с будущей осени надобно было слушать некоторые лекции на
латинском и немецком
языках.
А как приспеет время учити того царевича грамоте, и в учители выбирают учительных людей, тихих и не бражников; а писать учить выбирают из посольских подьячих; а иным
языком,
латинскому, греческого, немецкого, и никоторых, кроме русского, научения в российском государстве не бывает…
Сверх того, имел собственные книги на
латинском диалекте с собственноручною о принадлежности подписью на том же
языке и с означением цены римскими цифрами.
— Теперь далеко, а как мы станем там, так будет близко. А от, что вы мне, панычи, скажете: как мы там, между немцами, будем пребывать? Вы-таки знаете что-то по-латинскому, а я только и перенял от одного солдата:"мушти молдаванешти", но не знаю, что оно значит. А в чужой стороне добудем ли без
языка хлеба?
Тут я начал прислушиваться к разговору реверендиссима начальника с домине Галушкинским. Первого я не понимал вовсе: конечно, он говорил настоящим
латинским; домине же наш хромал на обе ноги. Тут была смесь слов:
латинского, бурсацкого и чистого российского
языка. Благодаря такого рода изъяснению, я легко понял, что он просил за старших братьев поместить их в риторику, а меня, вместо инфимы,"по слабоумию", написать в синтаксис, обещая заняться мною особенно и так, чтоб я догнал братьев.
По моему мнению, это
язык — отросток
латинского, трудного, неудобопонимаемого, несносного
языка.
Шевалье де Глейхенфельд, нидерландский уроженец, «Морс Иваныч», как его звала в доме прислуга, знал основательно два
языка — французский и немецкий, неосновательно —
латинский, да четвертый еще — составленный им самим из всехевропейских
языков и преимущественно из польского и других славянских наречий, потому что капитан долго служил в австрийской армии и много таскался поавстрийским славянским владениям.
Павлин. Утверждение — голословное. Возвращаясь к речи господина комиссара Звонцова, должен сказать: мнение его о
языке ниспровергается тем фактом, что католическая церковь пользуется в службе богу
языком латинским.
Между слушателями Фукса был один студент, Василий Тимьянский [Тимьянский Василий Ильич (род. в 1791 г.) — впоследствии профессор естественной истории и ботаники Казанского университета.], который и прежде охотнее всех нас занимался
языками, не только французским и немецким, но и
латинским, за что и был он всегда любимцем бывшего у нас в высших классах в гимназии преподавателя этих
языков, учителя Эриха.
— Звучный
язык латинский! — замечает Удодов. — Алон… трон… бонус… антропос… Премудрость! И всё ведь это нужно! — говорит он со вздохом.
— Виноват, — перебил ее Воротов, улыбаясь. — Я должен предупредить вас, мадмуазель, что лично для меня вам придется несколько изменить ваш метод. Дело в том, что я хорошо знаю русский,
латинский и греческий
языки… изучал сравнительное языковедение, и, мне кажется, мы можем, минуя Margot, прямо приступить к чтению какого-нибудь автора.
— Один мой знакомый, — сказал он, — желая изучить новые
языки, положил перед собой французское, немецкое и
латинское евангелия, читал их параллельно, причем кропотливо разбирал каждое слово, и что ж? Он достиг своей цели меньше чем в один год. Сделаем и мы так. Возьмем какого-нибудь автора и будем читать.
С этим maman встала из-за стола, за которым поила меня чаем; а я, чтобы оторвать разговор от тягостной для меня темы о переписке, поспешил вильнуть в сторону и осведомиться: чего же будут стоить мои уроки
латинского и греческого
языка?
Между ними был, конечно, флёрт, но больше с его стороны. И когда я ей посоветовал хоть к будущей осени приехать в Париж, где я непременно буду, то она схватилась за этот проект. Мы изредка переписывались, и осенью 1869 года она приехала в Париж; я нашел ей помещение в
Латинском квартале, а потом приятель мой Наке предложил ей поселиться в виде жилицы у его приятельницы, госпожи А., очень развитой женщины, где она могла бы и усовершенствоваться в
языке, и войти в кружок интересных французов.
Его еще не существовало, только в газетах передавались слухи, что он проектируется; сообщалось, что для поступления будет требоваться аттестат зрелости в объеме курса мужских классических гимназий, с знанием
латинского и греческого
языков.
Они все трое сидели в классе вместе; выражали на лице насмешливое презрение к тому, что говорили учителя За честь считали по
латинскому и по греческому
языкам знать еле-еле на тройку, а по математике, физике, истории знать гораздо больше, чем требовалось. Их отношение ко мне очень меня обижало, и самолюбие мое страдало жестоко. Вот что нахожу у себя в тогдашнем дневнике...
Один учитель древних
языков, человек на вид суровый, положительный и желчный, но втайне фантазер и вольнодумец, жаловался мне, что всегда, когда он сидит на ученических extemporalia [Лат. extemporalia — упражнения, состоящие в переводе с русского на
латинский и греческий
языки; особенно практиковались в гимназиях в бытность Д. А. Толстого министром народного просвещения (1866—1880) и до самой его смерти в 1889 г.
Он великолепно говорил по-немецки, по-французки, по-итальянски, по-английски, по-польски и по-русски и был замечательный знаток
языков греческого,
латинского и еврейского.
Всюду слышались французский и польский
языки, перемешанные изредка
латинскими изречениями.
— Но, — прибавила она, — любя мужа, я постараюсь скоро выучиться родному его
языку,
языки же славянские так братски сродны, только
латинское начертание букв мешают их согласию.
Он знал хорошо
языки греческий,
латинский и, что удивительнее всего в тогдашнее время, русский, на который он перевел множество
латинских сочинений.
Нет, сударь, — об них известен ученейший человек в России, библиотекарь патриарха, которому я уже послал переведенные мною на его родной
язык «Orbem pictum» и «Vestibulum» и с которым мы условились составить славяно-греко-латинский лексикон.
Несмотря на странности данного Луизе воспитания, которым желали удивить современников (в наш век нет уже ничего удивительного), ибо с преподаванием
языков шведского, французского и даже
латинского учили ее не только стряпать, но и жать рожь; несмотря на то, что с малолетства ее заставляли твердить ролю богатой наследницы, она оттолкнула от себя все обольщения самолюбия.
Коренится она в крови и
языке латинских племен: чужими ей по крови и
языку германством и славянством никогда не могла она овладеть до полного уподобления, до перерождения органических тканей души народной» («По звездам», с. 233).
Сестра его, одна из ученейших женщин своего века, знавшая несколько
языков, в том числе и
латинский, как свой родной, призвала его в Стокгольм, откуда отправила в Лифляндию, в воспитатели к дочери баронессы Зегевольд.
Воспитание и образование наследника шло, однако, очень успешно. Великий князь отличался выдающимися способностями и любознательностью, превосходно говорил по-французки, легко объяснялся по-немецки, хорошо знал славянский
язык, а
латинский настолько, что мог читать в подлиннике Горация и вести даже на этом
языке отрывочные разговоры.
На сцене шла новая оперетка, и кроме того приманкой служила «парижская дива», начавшая, как утверждали злые
языки, свою карьеру в полпивных
Латинского квартала, перешедшая оттуда в заурядный парижский кафе-шантан, с подмостков которого прямо и попала на сцену «Аквариума» в качестве «парижской знаменитости», имя которой крупными буквами было напечатано на афишах.
Громадная библиотека Грозного, которую все еще не теряют надежды найти в подземных тайниках Кремля, представляла богатейший фонд для русского образования. Рассмотрев это драгоценное собрание книг на греческом,
латинском и еврейском
языках, замурованных в сводчатых подвалах, немец Веттерман пришел в неизъяснимый восторг: он увидел здесь много таких сочинений, которые совсем были неизвестны западной учености.
Страстно любя греческую и
латинскую словесность, Василий Петрович занимался ими с молодым своим приятелем, учил его
языку Гомера и переводил вместе с ним «Иллиаду».